ЖЕАН

ЖЕАН

 Феерия об эльфе

ВЛАДИМИРА МАГАРИКА

Иерусалим, 1996

СОДЕРЖАНИЕ

 

В ЛУННОМ СВЕТЕ

ГОВОРИЛ МОЖЖЕВЕЛЬНИК…

О РАЗБОЙНИКЕ И ПОКОЙНИКЕ

ТИШИНА НЕ ВЕЧНА

БЫЛО ЭТО ЕЩЁ ДО ПОТОПА…

НАЗАВТРА

АНГЛИЧАНИН

О ДУШЕ

КАЗНЬ ОТЛОЖЕНА

ТЁМНЫЕ ЛЮДИ

РАЗВЕ ТЫ УМЕЕШЬ ЛЕТАТЬ НА ПОМЕЛЕ?

В ЛУННОМ СВЕТЕ

 

Бледный – кто это? На щербатом

Лике оспины, смуглота.

Улыбается вширь закатом

Напомаженного рта.

 

Огоньки зелены по-волчьи.

Даль туманная – ни гу-гу.

И засматриваются Очи

Вниз на зёрнышки на лугу.

 

Ночью – вот когда случается подлинно волшебное. Зачем не днём? Ведь солнце всё равно светит, не переставая: днём на нашей стороне земли, а ночью – на другой, где-то за морями. Но нет, непременно ночью! Солнце (там) мечет стрелы в антилоп и ягуаров, отчего на их шкурах возникают пятна. У нас в это время – прохлада, растуманы, ландыши, роса. В небе, в самой середине – луна: рот растянут до ушей, на губах – лиловая помада.

 

– Ты уже спишь? Разбудить?

 

– Или снится, или мнится.

 

Бывает, что снится что-то одно и вместе – другое, и всё во сне множится так, что не понять, снится-то что

 

Я – Жеан, дочь ратника-стрелка, который год назад успокоился на деревенском кладбище; оно у нас внизу под горою. Когда же я спрашиваю деревенских о матушке, то они отводят глаза: “Не приставай.”

 

А гость, который то снится, то мнится – сказать ли, кто он?

 

Он – диво дивное. Крылья, как у мотылька – раз только в десять больше; тело, руки, лицо – как у человека – раз только в десять меньше. Эльфа не объяснишь словами, его надо понимать, а для того – услышать. А увидеть – уже редкое везение. Так говорят деревенские. Или наваждение – так говорит патер. Но все сходятся в том, что где эльфы – там тайна, а где тайна – там секрет!

 

Эльф уселся на моё плечо и шевелит крылом.

 

– Не спи! Луна светит и смеётся. Вот-вот всё начнётся, я могу пропустить из-за тебя!

 

Эльфа зовут Тилли Хотя мне тринадцать, а ему все триста, я ему будто сестра.

 

Я закуталась в плед поверх летнего платья и спрыгнула с низкого подоконника прямо в сад.

 

– Тилли, ау! Ты где?

 

– Шш! Шш! Распугаешь всех! – шепчет эльф в самое ухо.

 

Хотя лес мне свой днём и ночью, почему-то именно сейчас пробежал по спине настоящий озноб.

ГОВОРИЛ МОЖЖЕВЕЛЬНИК…

 

Говорил можжевельник осине:

– За морями в большущей корзине

Дремлет сладко дитя новолунное.

Веерами колышат фазаны,

Распевают псалмы обезьяны,

Строй гитара ведёт семиструнная…

 

– Складны байки твои, можжевельник.

Соберёмся вечор в понедельник:

Разгорится луна конопатая,

Воссияет улыбка щербатая,

Будут петь муэдзинами кошки

Про святые её конопёшки.

 

– ЭТО будет завтра,– сообщил мне вчера Тилли, приложив палец ко рту в знак тайны. Я ж – молчу.

 

– Рассказывать об ЭТОМ наперёд нельзя. Но после ЭТОГО я абсолютно всё тебе объясню, понятно?

 

Нема, как рыба.

 

– ЭТО случается раз в столетие. И не во всякое.

 

Не отвечаю, но про себя соглашаюсь, что нашему столетию очень повезло.

 

– И я могу тебя взять с собой. Знаешь, почему?

 

Я скосила глаза. Тилли сморщился от сочувствия к моему младенческому, по его мнению, неведению тайн земных и горних.

 

– Нет, не знаешь! Ты слишком мала, чтобы знать!

 

Ну вот, опять! Где Тилли, там тайна, а где тайна, там секрет.

 

Так мы толковали вчера на закате. Тилли улетел, потом совсем стемнело, потом после захода полной луны выкатилось солнце и снова застряло между тучками. Я успела подоить козу Терезу и прибраться в доме, прежде чем солнце с явным сожалением снова пошло на закат…

 

– Тилли, тут слишком темно! Куда ты делся?! Тилли, ТУТ ВОЛКИ!

 

Ушастая тень двигалась к дальнему краю поляны.

 

Небесная дымка внезапно рассеялась; луна засветило вдвое ярче, озарив поляну целиком до крайних, голубоватых опушек, так что каждая былинка там была видна, словно перед глазами.

 

Не был не волк. Это был можжевельник, и он шaгал корнями!

 

О РАЗБОЙНИКЕ И ПОКОЙНИКЕ

 

Когда я вослед за можжевельниким вышла на большую поляну ( а Тилли вился где-то над головой), там гудело и дудело, как на ярмарке.

 

Вокруг глыбы угля, ракалённого докрасна и пахнущего серой, шли в неспешном танце гномики, положив друг другу руки на плечи. Идя направо, они смотрели туда же, и их носы и бородёнки покачивались дважды в шаг. Пройдя несколько шагов ,они все вместе высоко подпрыгивали, вскрикивая “Ой-я!”, и затем шли налево.

 

Эльфы приставили к губам свиристелки и надули щёки; их силуэты чернели поверх деревьев, будто нарезанные из бересты.

 

На пнях, валунах и кочках расселась лесная нечисть, которой несть числа и имени. Если, случалось, заяц протискивался между ними, полный любопытства, то одно из этих нечестивых существ хватало его за уши и швыряло обратно в темноту.

 

Вышел вперёд леший с ослиными ушами, козлиной мордой и бараньими рогами. Он погрозил пальцем забывшим себя в танце гномикам, и те разбежались. Затем он поднял свой чёрную морщинистую ладонь и ухнул. Установилась тишина. Копытом он отбил такт, и лесная нечисть с пафосом и согласием рявкнула песню:

 

Безжалостный разбойник

Засадой сел в лесу.

Глядь, близится ПОКОЙНИК,

Как флаг, несёт косу,

 

В разодранной рубахе,

С клыками вместо щёк.

Разбойник мреет в страхе,

И прячется в мешок,

 

Который не однажды

Волок с собой в набег:

Хранить добычу каждый

Обязан человек.

 

Вопль из мешка: “Осанна!

Элюли! Чёрт возьми!”

И будто с неба манна,

И как бы жар из тьмы,

 

Сераф и Азазелло

Влетают с двух концов.

Природа обалдела

Приветствуя гонцов.

 

Покойник тож. Споткнулся

Об толстый корень труп

И лезвием воткнулся

Разбойнику под пуп.

 

Их дух дымком на небо

Ушёл. Их туши – в ад!

Кому ж теперь и где бы

Зарыть бесценный клад

 

Награбленных когда-то

По ризницам вещей,

Отливок шоколада,

Надгробий и мощей?

 

Но чу! По синим росам

Вылазит в чащу гном

И воздух тянет носом:

Чутьё на клады в нём!

 

ТИШИНА НЕ ВЕЧНА

 

Большая поляна пологими проплешинами спускалась к подножью моей горы. Я прошла немного вниз, пока не стало слышно адского гомона лесной нечисти, расположившейся наверху. Светало. Над головой вился Тилли, напевая:

 

Птичка – невеличка,

На ветру бубенчик,

Покажи мне личико,

Дам за это зёрнышко.

 

Покажи мне гнёздышко:

Дремлет там яичко,

Или кажет горлышко

Желтопёрый птенчик.

 

Но что это, я перстала узнавать знакомые места! Чёрная дубрава начиналась раньше у верхнего ската, а теперь её нет, и дубки стоят вперемежку и даже в обнимку с елями.

 

Воцарилась тишина громче громкого крика.

 

Небо стало светлеть заметно быстрее, чем всегда. Любопытное солнце торопилось застать происходящие на глазах диковины.

 

Подул верховой ветер. По лесу покатился гуд, громче, ГРОМЧЕ! И когда гул и грохот стали едва переносимыми, деревья снялись и пошли вокруг обомлевшей поляны.

 

Стрела сверкнула в небе. Макушка, лоб, любопытствующие глаза солнца показались в низине над горизонтом. Но деревья уже замерли по местам (хотя каждый был не на своём), – кто раскинув широко ветви, будто обнимая облако на небе, а кто – вытянув книзу ладони – мол, сей миг (отвернитесь только) закружусь волчком в танце.

 

– Ты догадалась, почему ЭТО было?

 

Улетает к зениту утренняя мгла. Никого на поляне, кроме нас двоих.

 

– Да. Раз в сто лет деревья получают свободу передвижения на  единственную ночь, а оод утро они идут хороводом вокруг каждого лесного горизонта. А лесная нечисть радуется этому, как безумная.

 

– Так. А почему такое Творец определил деревьям?

 

– Не спрашивай! Откуда мне знать?

 

– Оттуда знать, откуда звать. Тебе ЕСТЬ откуда знать, только тебе это ещё неизвестно.

 

Опять загадка. Тиллин голос едва слышен, будто заколдован. Спать!

 

Спать, спать, спать…

            Видела глазами,

Спать, спать, спать…

            Слышала ушами:

Спать, спать, спать…

            Старые деревья

Спать, спать, спать…

            В час послевечерний

Спать, спать, спать…

            Лапами шуршали,

Спать, спать, спать…

            Двигаясь кочевьем.

БЫЛО ЭТО ЕЩЁ ДО ПОТОПА…

 

Было это ещё до Потопа:

Зеленела невеста Европа.

Заполнялся простор не домами

И толпой, а лугами с волами.

 

Не метались овчарки у речек,

Не бродил со стрелой человечек.

Не копали под скалами тролли.

Табуны проносились на воле

 

За безумцем-вожатым, ведомым

В беге промыслом Божьим да громом.

 

– Было это давно…

 

– До Потопа?

 

Я расстелила между корней мамин передник и пристроилась спиной к тёплой дубовой шкуре. Тилли едва видн в низкой развилке. Ненасытная Тереза объедает орешник; глаза золотятся на закатном солнце. А оно не спешит; закат сегодня длится вечно – всё время, пока Тилли ведёт рассказ.

 

– Да, дo Потопа. Тогда ещё не было деревьев. Одно единственное, древо-яблоня, засыхало в райском саду от старости и опалы. Зато злаков и мурав – где и сколько угодно.

 

–Скажи, Тилли, а правда, что АНГЛИЧАНИНы ведут род от троллей, а те – от крыс?

 

– Правда.

 

– Брр… Тилли, а эльфы были созданы до Потопа?

 

 

– Жеан, закрой рот и навостри уши, а то мы задержим ВСЕХ. Так вот, пред тем Господь создал темь и свет, жижу и твердь, скот и злак и, наконец, праотца Адама и праматерь Еву. Едва Господь произнёс амен и прикрыл веки от утомления, как – трах – Адам и Ева уже согрешили.

 

– Как?

 

– Сняли и съели яблоко без Господнего благословения. Не мучь меня вопросами, Жеан, ты знаешь историю от патера.

 

– Ты рассказываешь иначе… Молчу, только продолжай!

 

– Должен, а то не поймёшь вчерашнего. Их выгнали: дали им выгон. Ну, не в раю, а тут, на земле грешной. Господь же вздремнул опять, но сон Его был недолог. Ангелы Небесные столпились у Его ложа с убитым видом; снизу же доносились выкрики и звон металла о металл.

 

“Что там?”– спросил Господь,– “Знаю, конечно, но что ВЫ на это скажете?”

 

“Там война, Отец Наш! Там герои, дети Адама, осадили город, чтоб взять его приступом, а жителей… О, Господи!”

 

“В городе что, тоже дети Адама? Говорите!”

 

“Да, Отец Наш!”

 

“Утоплю ВСЕХ! Как крыс! А вы, дубы стоеросовые, почему Я не разбужен?”

 

“Мы не смели, Господи!”

 

“Амен!” – сказал Господь,– “Остальное завтра!”

НАЗАВТРА

 

Под росою обновлённый

Встрепенулся бор:

– Погляди на мой зелёный

Головной убор:

Разве он не чудо чудом?

Разве не хорош?

На корону с изумрудом

Разве не похож?

 

Милостив Господь! Кое-кого Он пощадил и оставил на развод. Земля после Потопа заполнилась дубами от края и до края. То были бывшие Ангелы Небесные; и лишь когда не нашлось ни пяди свободной суши, Господь объявил оставшимся:

 

“Воспойте хвалу Мне, Ангелы Мои! Тут остаётесь!”

 

“Осанна!” – запели оставшиеся Ангелы Господни, и молвил Он: “Хорошо!”

 

– А сосны, ели и все остальные?

 

– Всяко древо от дуба. Так и человек, будь он жёлт или чёрен, тих или буен, всё одно от Адама.

 

– Ты говоришь, как патер.

 

– Глянь-ка лучше вниз, кто к  тебе поднимается из деревни.

 

Точно, косой Дамиан-служка.

 

Патер частенько посылал ко мне косого Дамиана с приглашением погостить в деревне день-два. Приглашение или что другое, но патер ни от кого не терпел отказа.

 

– Да завтра, Тилли!

 

Тилли свесился вниз головой и поглядел мне в глаза с серьезностью и печалью. Я засмеялась и приставила палец к губам – любимый жест эльфа – на что он махнул крылом и изчез.

 

Пока я доила Терезу, одна за другой зажглись звёзды, каждая на своём месте, как в школе ученики, а там и луна выкатилась снизу в туман. Косой Дамиан тем не менее запалил дорожный фонарь, и я пустилась за ним вслед по крутой тропинке с Терезой на верёвке.

 

Сейчас, в месяце мае, исполнился ровно год как я живу одна в Нагорье. А случилось это вот как…

АНГЛИЧАНИН

 

Отец встал на одно колено и взял мои руки в свои:

 

– Остаешься дома, дочь.

 

– Па!

 

– Патер велел зайти до полудня. Значит, я пробуду внизу весь вечер и, как всегда, всю ночь.

 

– Па, я же хожу одна. Вернусь к вечерней дойке.

 

– Патер не позволит. Придётся остаться там и, значит, протащить Терезу за рога мимо Храма Божьего и собрания прихожан.

 

Тогда я ещё стеснялась всеобщего веселья при виде Терезы, влекомой на верёвке.

 

Проводив отца, я ушла надолго в лес и воротилась к полудню.

 

Сижу на лавке турком, читаю. Трах – дверь швырком распахнулась и повисла на одной петле. Боже! Крик застрял у меня в горле, пальцы похолодели. В комнате возник дьявол, ростом под потолок, желтые клыки торчат из вонючего рта.

 

Англичанин! Откуда? Вот она, смерть моя, в мече душегуба!

 

Он медлит. Он меня не видит. Слеп он, что ли? Его пошатнуло; кольчуга не в порядке: под грудью прорез и бурое пятно.

 

“WHOSHERE”, – произносит он на своём языке. И тут я замечаю, как что-то светлое трепещет перед глазами Англичанина, а он этого не видит! Он  – нет, а я – да! Это эльф, нет сомнений, хоть я и вижу эльфа впервые в жизни. Эльф застыл в полёте, словно стрекоза. Левой рукой он указывает на свой глаз, а правой – на пол. “ОПУСТИ ГЛАЗА”, догадываюсь я и повинуюсь.

 

“NONE”, – говорит на своём языке англичанин, выставляет вперёд меч, делает шаг назад и изчезает в дверях. Слежу за ним по тени.

 

– Ты меня слышишь?

 

Неповторим голос эльфа!

 

– Да!

 

– Видишь?

 

Поднимаю глаза:

 

– Да!

 

– Соберись с силами и спускайся в деревню.

 

– А англичанин?

– Он был один ранен, заметила? Уже подох.

 

Я выпрыгнула на крыльцо и остановилась. Англичанин, затылком в крапиве, лежал на спине, и вороны уже кружились в небе с зазывным криком.

 

Вот, как оно было. Два ратника, мой отец с ножом и этот дьявол с мечом, встретились в лесу лицом к лицу. Насмерть.

O ДУШЕ

 

Патер Бернард сказал после похорон:

 

– Ты можешь остаться здесь.

 

– Если можно, нет, отец мой.

 

– Знаю я ваш род. Каждый из вас, будь он стар или млад, словно кряж столетний. Ничем не согнёшь. Ничем не сломаешь.

 

– Я не боюсь жить в Нагорье, отец мой.

 

– Послушай меня, Жеан, милое и храброе дитя. Ты потеряла отца земного (славный был воин, Царствие ему Небесное), но есть на небе Отец Небесный, един еси для всех, каждому свят и всем утешитель. Уповай на Царя Небесного. Понятно сказано?

 

– Да, отец мой!

 

– Я – отец твой духовный, а с сего дня даже более того. Ступай. Приходи незваной. И не смей не придти, когда позвана. Дамиан, поднимись в Нагорье на неделю, а после того спуститесь вдвоём.

 

– Да, отец мой!

 

С патером Бернардом и легко и трудно. Говоришь ему либо: “Если можно, нет”, либо: “Да, отец мой”, и но никогда не догадаешся, о чём он думает. Тайна!

 

Говорить с Тилли всё равно что с лисом, с дубом или с ручьём. У них мысли и сны: свои, не человечьи. Зачем лису голова, если нет в ней мыслей? Зачем ему сердце, если нет у него души? А душа есть, я знаю точно!

 

Сижу раз в полдень на крыльце, и глядь, в смородине рыжий хвост. Я кричу: “Лис, иди сюда!”, и он вышел. Как он знает, что он лис? Что в нём знает, что он позван? Душа!

 

Не дуб мы зовём дубом, который сегодня зелен, а завтра спилен, а душу дуба.

 

– Дуб, иди сюда!

 

Я не поверила глазам. Дуб сделал шаг вперёд, шаг назад и замахал ветвями, как петух на жерди. Это случилось в начале мая. Тилли зазвенел бубенчиком (такой у него смешок), а потом сказал, серьёзнее нельзя:

 

– В день леса возьму тебя с собой.

 

Душа есть у белки, душа у сороки.

Один без души – это столб у дороги:

Неслышен-невиден, он бликом в ночи

Зрачок ослепит и в грехе уличит!

“О, Господи Боже!” – молюсь по утрам,–

“Дай душу ему и спокойствие нам”.

“Дай, Господи, душу, такую ж, как всем!” –

Он молится тоже, но молча: он нем,

И слёзный кладётся на Божий порог

Поклон: “Дай мне сердце и прочее впрок!”

КАЗНЬ ОТЛОЖЕНА

 

Не люблю непрямые взгляды

И ничьи или чьи-то мысли,

Что летают по снам, как листья

По отсекам райского сада,

 

Где, гуляючи, ангелы Божьи

Пролагают проходы пилою

И, вздыхая по кроткости “дожили”,

С ликов пот отирают полою.

 

Мы с Терезой, преночевали, как всегда, у косого Дамиана и его жены Терезы (тёзки моей козы), и рано поутру  Дамиан проводил меня к патеру. Но что-то готовилось, что было не к добру, чуяла моя душа.

 

Дамианова Тереза трещала без умолку и осыпала меня похвалами и благословениями. Обычно же она сплетничала о соседках. Косой Дамиан всё утро не проронил ни слова, ни даже своего обычного “К дождю!” или “К вёдру!”.

 

Оглушённая Дамиановой Терезой, сижу за столом напротив патера и молчу.

 

– У нас есть ещё время, не будем торопиться, – роняет патер.

 

– Да, отец мой!

 

– Ты вытянулась и повзрослела за лето, Жеан. Ты стала похожа на мать, а та была красавица.

 

Я поперхнулась ответом.

 

– Ты помнишь мать, Жеан? Ты что нибудь о ней знаешь?

 

– Ничего, отец мой. Ни слова Ни лица, не улыбки. Но мне кажется, что я помню, как я родилась.

 

– Расскажи, Жеан. Ты не против?

 

– Отчего ж. Помнится или кажется, мне было хорошо в материнском лоне, как в раю, и беспрестанно снились сны. Их я не помню. Наверное, это были мамины сны, моим собственным неоткуда было взяться, правда, отец Бернард?

 

– Наверное. Продолжай, Жеан.

 

– Потом мать принялась выпихивать меня наружу. Я ужасно возмутилась (я же была внутри  хозяйкой), но мать сжала меня с такой силой, что не шелохнуться. Сдавливало меня долго, иногда больно (не очень), и я уже рада была оказаться где угодно, только не в это жуткой трубе. Продолжать?

 

– Пожалуйста, Жеан.

 

– Осталось чуть-чуть. Я помню двух женщин, которые готовились перерезать пуповину. Я поняла, что это смерть, и заорала “А-А!” (НЕ НАДО!). Но они не захотели слушать, и смерть пришла – на миг только – и ещё миг спустя я поняла, что казнь отложена. Ну, вот и всё.

 

– Погуляй, Жеанн, во дворе и как нагуляешься, приходи обратно.

ТЁМНЫЕ ЛЮДИ

 

Всё это не к добру. Я вышла во двор, почесала Терезу между рожек , вернулась назад, постучалась (“Входи, Жеан!”) и уселась на место.

 

– Когда ты родилась, отец твой был в пешем строю, выставленным против англичан. Славный был воин! Полгода как нет вестей, и нам стало о нём беспокойно. Он был добрый прохожанин (и твоя мать тоже), и правду сказать, был он мне больше духовным братом, чем сыном.

 

– Можно спросить, отец Бернард?

 

– Потом. Тёмное было время! Люди говорили о чуме и англичанах – наказании Божьем – как о колдовстве, которое будто бы можно было отвести. Тёмные люди!

 

– И тогда пришли англичанине, отец Бернард?

 

– К нам – нет. Я был вызван к епископу и – радость – на обратной дороге нагнал твоего отца: жив, ранен, но не слишком сильно. Славный был воин!

 

– И вы приехали вместе с отцом, отец Бернард?

 

– Да, дитя моё! Первый, кого мы тут встретили, за милю ещё, был кривой Дамиан, и ты была у него на руках.

 

– А мать?

 

– Без нас – у неё не было защиты. Tёмные люди!

 

Я спросила не сразу, с трудом произнеся это жуткое слово:

 

– Она была кол-ду-нья?

 

– Нет. Без нас – у неё не было защиты.

 

– Я вдруг вспомнила с тот огонь, отец Бернард.

 

Как слепая, я вышла во двор, отвязала Терезу и побрела в Нагорье. Кривой Дамиан нагнал меня на втором повороте. Я остановилась, поманила его рукой, и сказала:

 

– Не надо, милый. Ничего со мной не случится. А пока я не хочу видеть НИКОГО. Скажи патеру, что спущусь сама. Скоро. Ступай, милый.

 

Я даже мамины песни вспомнила. Пока я вела Терезу, она, наверное, выучила их наизусть. Мою мать тоже звали Жеан, и бабку тоже.

 

Я взглянул в переплёт и заметил:

Над лугами, простором окольным,

То ли ангел в сиянии светел,

То ли демон в хитоне престольном

 

Нёс в подкрылиях грузное что-то,

Всё в тенетах, в пелёнах – в неволе.

Неожиданно-долгая нота

Раскатилась из облачной голи.

РАЗВЕ ТЫ УМЕЕШЬ ЛЕТАТЬ НА ПОМЕЛЕ?

 

На перепонках,

Крыльях,

Паутине,

На эф-четырнадцать,

На ту-сто-двадцать-пять,

На змее, монгольфьере, цепеллине

Летать…

 

– Тилли, ау!

 

Всегда-то мы встречаемся на закате.

 

– Тилли, посмотри мне в глаза. Моя мать была колдунья, правда? И бабка тоже?

 

– Жеан, милое дитя. Они были, как ты, а разве ты колдунья? Разве ты умеешь летать на помеле?

 

– Нет. Но почему ж ты держал всё в секрете?

 

– Я эльф. Я не всегда могут найти подходящее слово для неподходящего дела.

 

– Меня тоже сожгут, Тилли. Рано или поздно.

 

Тилли покивал головой.

 

– И ты готов с этим СОГЛАСИТЬСЯ?

 

Тилли покачал головой. Я протянула руку вниз, пальцы заалели в закатном солнце.

 

– Тилли, кто там живёт, подумай. Тёмные люди, говорит патер, и ему с ними не совладать, как моему отцу было не совладать с англичанином. Я их не полюблю. Так что мне делать? Тилли, ну?

 

Тилли сорвал жёлудь (я следила за ним с возрастающим удивлением), рассмотрел (что-нибудь особенное?) и со всей силы швырнул в Терезу. Коза подпрыгнула, её надутое вымя съёжилось, а рожки вытянулись и скрутились жгутом. Скок – только ропот пошёл по кустам.

 

– Дай мне руку, Жеан. Крепче! Прыгаем: ХОП!

 

И мы улетели.