В ШИРОКОЙ ДУБРАВЕ

В ШИРОКОЙ ДУБРАВЕ

 

Шёл мальчик по дубраве и свистел.

 

Тут я должен себя поправить. Мальчик не свистел, а насвистывал. Свистят в свисток, в  два  пальца и губами. Насвистывают губами или употребляя один из изобретённых  для этого инструментов, например, флейту. Шагая, мальчик подводил время от времени флейту ко рту и брал дыхание.

 

Давным-давно, то есть не менее двух сотен лет тому назад, в этой же местности жил один свистун. Был он знаменит повсюду благодаря своему искусству. Он мог, например, вытянуть губы трубочкой, наподобие тапира, на ширину своей (неширокой, кстати) ладони.

 

Легенды о нём, переходя от дедов к внукам, рассказываются по сей день в глухих углах, где всё ещё бьют родники и настаиваются болотца. Птицы де замирали на лету, чтоб свистом крыльев не нарушить мелодии. Бабы, идущие под коромыслом, и девки, занятые дойкой скотины, прекращали дела и распрямляли стан. Стада на мягких лугах  подгибали колени и млели на разогретых солнцем клеверах. Пастух, бывший спозаранку на ногах, ложился лицом вниз на копну непросохшего и оттого неломкого клеверного сена, чтоб увидеть краткий полудённый невещий сон.

 

Тем временем его подруга перешла по мостку  речушку. Пастух никак не мог очнуться, как она его ни теребила, говоря:

 

– Поешь, милый, тут лук и хлеб, и питьё холодное. Ой, на что-й-то я села? Кнутовище! Застряло в сене, смотрю.

 

Чтоб птицам дать время набрать лёт, а пастуху поесть, свистун устраивал в своей игре короткие перерывы. Рассказывая всё это, рассказчик не упускал для убедительности вытягивать губы трубочкой, а слушатели невольно следовали его примеру.

 

А мальчик шагал себе по дубраве, насвистывая, и лесные певчие птицы, вторя, не пeредразнивали его, а отзывались каждая по-своему.

 

Дубы любят расти на просторе и по-одиночке. Когда им удаётся разойтись таким образом врозь по всхолмленному склону, подобно толпе прихожан на соборной площади после службы, то говорят: широкая дубрава.

 

На одном дубу на суку сидел певчий дрозд.

 

Тропинка, переходя из тени на свет и со света  в тень, позволяла дрозду поглядывать на мальчика поочерёдно то одним, то другим глазом. Наконец, дрозд решил себя обнаружить. Он издал вдруг заливистое коленце. Мальчик остановился, где шёл, в пяти шагах от дерева, на котором на суку сидел дрозд. Он отнял от губ флейту, посмотрел наверх и угадал дрозда среди сплетенья сучьев.

 

Не смогу сказать, в какой стране случилось всё это, – в Германии, Франции или Польше, но не на Севере, где слишком льдисто и поэтому дубы вымерзают.

Случилось же это давненько, ещё до второй мировой войны.

 

Дрозд заговорил, а мальчик его понял. Дрозд сказал:

 

– В наших краях мальчишки держат в карманах рогатку, на поясе – пугач, а в руках – лук и стрелы. Ты же уцепился обеими руками за флейту. Ты не такой, как все. Ты совсем другой.

 

– Да, – грустно отозвался мальчик, – я  еврей.

 

– Ну-ну-ну! – протестующе воскликнул дрозд. – Рогатки я видывал у тех и других! Кроме того, причём тут флейта?

 

Мальчик согласился, что флейта непричём, но добавил:

 

– Однако, каждый, кто меня видит, тотчас орёт во весь голос, чтоб остальные порадовались вместе с ним: «Подывитесь, панове, у нас ещё один мойше завёлся!» Откуда ему знать, как меня зовут?

 

Дрозд не стал возражать. Он вообще воздержался от ответа. Следовало не торопясь и не днём обдумать услышанное, ибо дневные часы Творец назначил  для дел пропитания, а остальные – для других дел.

 

С тех пор много воды утекло, а сколько было утопленников! Началась и закончилась полной победой вторая мировая война. В трудное послевоенное время подобные беседы стали немыслимы. Дрозды почти все были выбиты, сварены и съедены, а те, кто вопреки вероятности остались в живых,  никого не подпускают к себе и скрываются в листве с быстротой электричества.